Бердяев Николай АлександровичПерсоны / Бердяев Николай АлександровичСтраница 6
Бердяев создает свою философию истории, философию культуры, философию религии, развивает философию человека — антропологию. Он не только создает и строит, но и решает.
Удается или не удается это ему — судить читателю. Но написано Бердяевым много. И многое из написанного — неоднозначно и даже противоречиво.
В любом случае среди сонма многих эмигрантских сочинений или философских произведений, современных Бердяеву, «тон» и стиль его письменной речи — публицистичный, живой, эмоциональный, намеренно «понятный» и направленный непосредственно к читателю, к его «умному сердцу», к его «духовному центру», освобожденный от сухого наукообразия — отличителен с первых же строк.
Уже справедливо отмечалось его «безразличие к методологии философского дискурса; безоглядное, почти, экстатическое устремление к решению «последних вопросов», некритически воспринятых из теологии; «слипание» метафизики с натурфилософией, мышление в категориях «спиритуалистического материализма», моралистическое приписывание предметам «изначально присущих» им качеств и вера в учительское назначение философии». Подобных «профессиональных не профессиональностей» у него можно найти еще больше. И именно поэтому самому Бердяеву так свойственно «повторение пройденного», он от книги к книге, внутри каждой книги, словно бы возвращается к одной и той же теме, проговаривая ее несколько раз, намеренно «ощупывая» ее со всех сторон.
Этот способ мышления — «повторительность» — есть свидетельство и уверенного желания автора отыскать правду и, одновременно, свидетельство его неуверенности в высказываемом и в окончательной правоте, В этом смысле к работам Бердяева следует относиться творчески, не останавливаясь на его выводах, как на безапелляционном итоге, а следуя далее по обрисованному им контуру проблемы.
Главное же, что сейчас становится ясным — изучать историю XX века и историю русского зарубежья, а, следовательно, историю философии и литературы, без знания трудов Бердяева, значит, изучать ее необъективно, фрагментарно. В осознании процессов, происходивших в истории русской культуры первой половины нашего столетия, не бесполезно проработать труды одного из основоположников русской религиозной философии XX века, а также экзистенциализма в мировой философии в целом.
Кроме того, мы по сию пору недооцениваем имеющегося влияния мыслителей русского зарубежья на творчество некоторых советских писателей. Тема эта особая. Однако можно отметить, что некоторые работы Бердяева, из которых позднее выстроилась «Русская идея», воздействовали на миросозерцание литераторов не только в пореволюционную эпоху, но и в гораздо более позднее время. Как, например, некоторые идеи из «Смысла истории» Бердяева нетрудно приметить в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго». Немудрено, ведь Бердяев писал книгу на основании собственных лекций, прочитанных им в Петербурге и Москве в 1918—1921 годах в Вольной Академии философской культуры, сначала о Достоевском, а за тем и о философии истории, или, вернее сказать, о философии человеческой судьбы. Не исключено, что, не имея возможности читать саму книгу, Б. Пастернак знал или слышал лекции Бердяева. По крайней мере, образ философа Николая Николаевича в романе, который живет в Лозанне, в эмиграции и выпускает там книги по-русски и в переводах, где он «развивал свою давнишнюю мысль об истории, как второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ на явление времени и памяти», образ этот весьма близок не только образу о. Сергия Булгакова, но и образу Николая Александровича Бердяева. Высказывания Николая Николаевича и других героев романа, например, его последователя — Юрия, весьма близки духу «Смысла истории» и даже порой почти цитатны. Кроме этого, конечно, в романе чувствуется влияние Н. Федорова и других, а также самобытная мысль самого Б. Пастернака. Но присутствие в романе философа, «жаждущего мысли, окрыленно вещественной, которая прочеркивала бы нелицемерно различный путь в своем движении и что-то меняла на свете к лучшему» и который говорит об «идее свободной личности и идее жизни, как жертвы», — словно бы создает иллюзию несомненного бердяевского «присутствия».