Данники и даннические отношения на руси х-хи вв. В дореволюционной и советской историографии

Книги / Киевская Русь. Очерки отечественной историографии / Данники и даннические отношения на руси х-хи вв. В дореволюционной и советской историографии

Страница 3

Следующий опыт истолкования дани принадлежит Е. Осокину, крити­ковавшему Эверса и Гагемейстера за их утверждения о том, что «разные прямые сборы, падавшие на городских и сельских жителей, уже в самые древнейшие времена имели природу налогов, настоящих податей, распре­деляемых на твердом основании». По мнению Е. Осокина, говорить о нало­гах в древнейшую эпоху нельзя. Переходя непосредственно к дани, он замечает: «Дань первоначально является сбором с побежденных племен, или народов. Ценою ее они покупают себе жизнь, или откупаются от рабст­ва, освобождаются от службы своему победителю. Что дань в самые древ­нейшие времена служила некоторым образом выкупом жизни, или средст­вом освободиться от рабства, это доказывается несомненно действиями Ольги». Е. Осокин, как и В. Кури, старался уловить перемены в существе дани на ее пути развития от контрибуции к налогу.

Заметки о древнерусских данях встречаем в произведениях К. С. Акса­кова. Он, например, допускал взимание дани с какого-либо племени, кото­рым князь, берущий дань, не владел. «Игорь брал дань с древлян; он не владел ими, ибо у них был свой князь Мал», — писал К. С. Аксаков В другой раз он говорит о государственной природе даннических отношений: «Ольга пошла к Новгороду. Установление даней по Мете, по Луге; ловища по всей земле и пр. Устройство земли, кажется, государственное».

Согласно В. Н. Пешкову, дань мало чем отличалась от позднейших го­сударственных сборов. Это явствует из следующего фрагмента его книги о русском народе и государстве: «Читая летописные известия о наложении дани с дыма или с рала, об установлении уроков с погостов, потом оклад­ные и переписные книги Новгорода и других мест, равно как и последу­ющие Писцовые книги, нельзя не убедиться, что русское правительство, желая определить число и население народа, искало этого числа посредст­вом познания общин».

Довольно противоречивы идеи о дани у И. Д. Беляева: в одном случае он интерпретирует взимание дани как акт грабежа и насилия, в другом — как вполне обычный элемент фиска. Далее у него читаем о регулярном сборе дани с покоренных племен, а затем узнаем, что дань есть выражение признания племенами административной и судебной компетенции князя.

И. Е. Забелин смотрел на данничество как на результат «промысло­вой» деятельности древнейших городов: «Каждый город, подобно деревне, распространял свои пути во все стороны и зарубал себе собственный округ, отчего и границы такого округа прозывались рубежом. Вот почему самые дела наших первых князей, весь порядок этих дел, представлял в сущности только новый шаг, новую ступень в развитии старых земских промышлен­ных отношений. Князья, как способная дружина, только способствовали городам распространить новый промысел даней, оброков, уроков». Итак, древний город, распространяя силой оружия свою власть, требовал с поко­ренных племен дани.

По наблюдениям Д. И. Иловайского, даннические связи были состав­ной частью государственной системы Древней Руси, т. е. являлись факто­ром внутриобщественной жизни.

С. М. Соловьев также не мог пройти мимо вопроса о данях. Ему дума­лось, что «дань, за которою ходил сам князь, была первоначальным видом подчиненности племени одной общей власти, связи с другими соподчинен­ными племенами. Но при таком виде подчиненности сознание об этой свя­зи, разумеется, было еще очень слабо: племена платили дань и козарам, и все оставалось по-прежнему в разъединении друг с другом».' Дань— это выражение зависимости восточнославянских племен от киевского князя.

Так было в первый период существования русского общества, длившийся, по С. М. Соловьеву, до середины XI в. Обозревая внутреннее состояние Ру­си с 1054 по 1228 г., историк снова возвращается к данничеству: «Доходы казны княжеской состояли по-прежнему в данях. Мы видели, что покорен­ные племена были обложены данью: некоторые платили мехами с дыма, или обитаемого жилища, некоторые по шлягу от рала; встречаем известия, что и во времена летописца подчиненное народонаселение платило дань, возило повозы князьям, что последние посылали мужей своих по областям для сбора дани .» На основании этих слов С. М. Соловьева можно заклю­чить, что он под данью в первый период истории русского общества разу­мел поборы, шедшие киевскому князю с покоренных племен Восточной Европы, а в данях последующего времени усматривал платежи населения Руси, подчиненного князю. Стало быть, дань, будучи сначала внешним пла­тежом завоеванных Киевом племен, потом превратилась во внутренний до­ход с подвластного князю народа. Но в любом случае она была выражением подчиненности данников власти правителей в лице Рюриковичей.

Иначе оценивал дань Б. Н. Чичерин. Даннические отношения он, как и другие исследователи, выводил из завоевания. Однако политическое гос­подство и административная власть над людьми не раскрывали, по Б. Н. Чичерину, сути дани. Утверждавшаяся в ходе завоеваний верховная собственность победителей на землю побежденных— вот истинный ис­точник, согласно Б. Н. Чичерину, даннической зависимости: «Первоначаль­но князья как чистые дружинники искавшие только добычи и завоеваний, довольствовались, разумеется, наложением дани на покоренные племена. Но эта дань именно означала принадлежность покоренных земель победи­теля .» Б. Н. Чичерин неоднократно подчеркивает то казавшееся ему несо­мненным обстоятельство, что древнерусские князья считали покоренные земли своей принадлежностью и собственностью. Отсюда вывод — дань у Б. Н. Чичерина выступала в качестве внутриобщественного фактора.